Невозвращенцы - Страница 232

232

Глядя на этот куций караван, Максимусу на память пришли строчки из той песни. Вот уж воистину: «Чем в неволе дрожать, лучше гордым сгореть!» Теперь он осознал всю правоту этой фразы. С той поры, как он впервые услышал эту фразу в козацкой песне, он много чего повидал, много чего понял, и за многие свои мысли и действия давние, кабы мог, набил бы себе морду. Множество событий привили Максимусу правильный, не отравленный давней ложью, взгляд на жизнь.

Пока ныне опять свободных приводили в чувство, парень метался по лагерю и медленно наливался страхом и яростью. Страхом, потому что до Максимуса запоздало дошла мысль о том, что рабов в городе никто во время осады щадить и сохранять не будет, и поэтому из-за него, именно из-за его придумки с отравой, умерло больше двадцати тысяч россов. Можно сказать, он их убил лично. Своими руками. А яростью потому, что тот выторгованный на переговорах Фаязом ибн Сатаром час ордынцы потратили на то, чтобы максимально снизить поголовье рабов. Спавшиеся пять сотен (всего лишь пять сотен! из многих тысяч…), рассказывали ужасные вещи об этом последнем часе. Он выделился даже на фоне долгой осады… Причина этого была совершенно простой и на взгляд прежнего Максима вполне логична: «уменьшение издержек». Переводя это на понятный язык: «чтобы освобожденные рабы вынесли меньше добра, надо снизить их оставшееся поголовье», т. е. банальная жадность.

Дослушав историю очередного освобожденного — парня пятнадцати лет выглядевшего как шестидесятилетний, седой скелет, на глазах которого полчаса назад перебили всю его, чудом пережившую блокаду семью, чаша терпения Максима переполнилась. Сжав в ненависти, о! теперь он отлично понял смысл этого слова, рукоять сабли так, что руку прострелило болью до плеча, он быстренько собрал несколько десятков козаков и рванул в город. К бекляре-беку.

Войдя в город козаки, многие из которых были крепкими и много повидавшими воинами, ужаснулись. Такого здесь не видел еще никто. Весь город был завален не погребенными телами. Жирные крысы и падальщики, окончательно потерявшие страх и ставшие истинными хозяевами города, недовольно орали на проносившихся мимо всадников. По счастью, на телах не было следов язв Черной Смерти, иначе все вошедшие и вышедшие из города стали бы в скором времени трупами. Рядом с разлагающимися худыми телами, провалявшимися уже не одну седмицу, лежали и совсем свежие, с колотыми резанными ранами. Получив наглядное подтверждение рассказам освобожденных рабов, Максим воспылал еще большей ненавистью, хотя сильнее ненавидеть, казалось, уже невозможно, и пришпорил коня. Он жаждал встречи с правителем города. Бывшим правителем. И, вскоре, Максимус про себя поклялся, вообще все бывшим.

Фаяз ибн Сатар ничуть не изменился за последний, не самый легкий для его провинции год. Все такой же кругленький и улыбчивый. В ответ на возмущение Максимуса, он только развел руками, и глумливо ухмыляясь сказал, что договора про то, чтобы оставить рабов в живых не было. «Уговор был — выпустить с добром — я выпустил. Тех, кто успел спрятаться и ускользнуть от меча моих воинов. Прости, но в следующий раз, если он будет, тебе следует точнее формулировать свои требования. А сейчас, прости меня, мне следует собираться.»

Тем большим было удивление бекляре-бека, защищенного данным ему словом, которое россы никогда не нарушали, была команда Максимуса:

— Взять его!

Не успел ордынец даже дернуться, как его схватили, завернули руки за спину, и потащили в сад. Сейчас большинство пыточных станков пустовало и козаки легко нашли свободный кол потолще.

— Помнишь, я обещал тебе, — говорил Максимус, наблюдая как с толстого тела бекляре-бека сдирают одежду, — что посажу тебя на приготовленный для меня кол?

— Но ты давал мне слово, что…

— Так вот. Коли бы ты не решил сэкономить, то я бы забыл про свою клятву. Но раз ты нарушил дух нашего соглашения, не нарушив слово, то и я поступлю так же. Я обещал, что не буду разрушать и жечь город. Я это и не сделаю. Я обещал, что не будет грабежа города. Я не буду грабить город. Но разве я обещал тебе или твоей семье, что не посажу на кол? Нет. Разве я обещал жителям, что не буду грабить их? Не город, а именно его жителей. Нет, не обещал. А раз я этого не обещал, то я не нарушу слова, сделав это. На кол его!

Сучащего по земле связанными руками и ногами Фаяз ибн Сатара протащили до кола, подняли и нанизали.

— Аааа!!! — Завопил ордынец. От дикой боли тело яростно билось, но слезть с пронзающего его дерева не могло. — Да будь же ты проклят, Максимус ал-Каззаб. Чтоб тебя так же предали те, в кого ты веришь. Чтоб ты всю жизнь свою только и делал, что предавал! Чтоб не увидел ты детей своих! Чтоб тебе моя судьба и моя смерть показалась счастьем! Будь ты проклят во веки веков!

— Ха! Проклинай, проклинай… Я этого не боюсь.

— Будь ты проклят! Не насладишься ты моими муками, — сказал Фаяз ибн Сатар.

О таком Максим только слышал, но, по понятным причинам, ни разу не видел. Посаженный на кол проявил недюжинную храбрость и стойкость. Он волевым усилием расслабил все мышцы торса, которые рефлекторно сжались, чтобы хоть как-то задержать острие кола, а ногами наоборот, обнял кол и подтянулся вниз. Дикая, невыносимая, резкая, но недолгая боль стала ему наградой.

Козаки уважительно покачали головами. Обычно смерть на колу приходила на второй-третий день мучений, от кровопотери. Только самые сильные духом могли задавить в себе желание жизни и насильно протолкнуть кол внутрь, до сердца, спасаясь таким образом от длительных мучений.

232