Невозвращенцы - Страница 23

Ярослав еще что-то на автомате отвечал, что-то слушал, что-то делал, улыбался, но до него доходили только обрывки реальности, какие-то слова, какие- то плоские картинки того, что раньше было объемным живым миром…»… А она тебе рассказывала, что аборт делала в 15 лет?…», «…а она рассказывала…?», «… А она…», «…Она…». Всё.

— Ладно, давай, Вадик, езжай домой. На будущее, у тебя даже вопросов не должно появляться о том, если с другом пришла девчонка…

— Ну все пока.

Ярослав закрыл дверь за своим бывшим Самым Лучшим Другом и тихо сполз по стене. Где то глубоко внутри он услышал слова своего внутреннего голоса — «Скромная девочка… Такая хорошая… Что ж, ты получил пилюлю, как и хотел!».

А потом все потонуло в бреду.

От последующем месяце Ярослав ничего не смог бы рассказать, даже если бы его пытали, хотя в том состоянии он и пытку бы принял со смехом. Какая-то работа днем в Москве, на которую он устроился подзабросив институт, еще как то держала его в рамках, но до и после…

Только как вспышки — вот он стоит на краешке перрона метро и думает:

— А не сделать ли шаг вперед — под поезд?…

Или стоит в ванной, над раковиной держит левую руку, а провой прижимает нож к вене:

«Холодное сияние стали так привлекает… Одно движение и всё…».

И ночи, наполненные либо тяжелым сном, либо пьяным полузабытьем — которое ничуть не расслабляет, не утешает — а наоборот — только усиливает душевную боль. И две мысли, которые подобно диким волкам в клетке бьются в голове: «Я ее люблю, но любовь не добьешься силой, не вырвешь…», и «Я никогда не буду с ней. Мне не нужна такая шлюха». И боль. Боль в сердце. Боль такая, что хочется вырвать его из груди, только чтобы забыться, только чтобы прекратить. До крови искусанные губы — чтобы болью одной перебить другую, измочаленная подушка, в которую в бессилии вгрызался зубами, как в судороге сведенные руки и ноги — все это было спутником Ярослава в последующий месяц. И ничего не помогало. Всех друзей он послал подальше — видеть любого другого, кто счастлив, или хотя бы весел — пытка, видеть удовольствие — пытка, слышать смех — пытка. И некому излить душу.

«За что? Почему я? За что мне такие муки? Что я кому сделал такого, что жизнь меня так больно? Почему со мной? Почему же так больно?» — думал Ярослав глядя на стиснутый в руке стакан. «Вокруг столько боли… Почему — я так остро стал чувствовать? Мне что, мало своей боли? Вот — стоит бабулька в переходе, побирает со слезящимися глазами мелочь около ларьков — ей так стыдно это, и мне стыдно, и больно, что она, быть может всю жизнь отработав и отвоевав должна собирать мелочь на кусок хлеба. Или девушка, которая плачет в метро? Что у не случилось? Бросил парень, потеряла косметичку? Убежала любимая кошка? Или мужик с потухшими глазами и Афганским орденом на замызганной гимнастерке, с подвернутой одной штаниной старого камуфляжа, на костылях просящий копейки на стакан дешевой паленой водки или на дозу, чтобы забыться — как же ему больно?! Или немолодая женщина в черном, с пустыми заплаканными мертвыми глазами — кто у нее умер? Муж? Ребенок? Мать? И тоже море боли. Господи, почему я раньше этого не замечал? Почему мы никогда не замечаем, что мы живем в океанах боли и страдания? Почему же не поможем тем, кому плохо? Пусть даже самой малостью — добрым словом, улыбкой, дающей надежду? Почему же мне никто не поможет? Почему люди такие жестокие? Почему жизнь так жестока? Господи — за что мне это?».

Ярослав сделал глоток водки из стакана и, подозвав официанта, заказал еще. Официант понятливо кивнул головой и принес еще стакан самой дешевой водки. Вообще то, цены в кабаке «Владимирский Трактъ», что находился, вот ирония, в бывшем доме культуры «Акрихин», были не маленькие, но Ярославу, который раньше не заходил сюда, отпугиваемый определенной репутацией и ценами, было все равно. Он не жил сейчас, а существовал. Ему было вообще все равно. Совершенно случайно Ярослав прислушался к играющей в кабаке песне, которую совершенно бездушно, что сейчас оголенный душей с полной уверенностью почувствовал Ярослав, исполняла какая-то девушка. Но слова! Слова неожиданно запали ему в душу.

Когда мы были на войне
Когда мы были на войне
Там каждый думал о своей любимой, или о жене
Там каждый думал о своей любимой, или о жене
И я б конечно думать смог
И я б конечно думать смог
Когда б на трубочку глядел
На голубой ее дымок
Когда б на трубочку глядел
На голубой ее дымок
А я не думал не о чем
Но я не думал не о чем
Я только трубочку курил с турецким горьким табачком
Я просто трубочку курил с турецким горьким табачком
Как ты когда-то мне лгала
Как ты когда-то мне лгала
Что сердце девичье свое давно другому отдала
Что сердце девичье свое давно другому отдала
Я только верной пули жду
Я только верной пули жду
Чтоб утолить печаль свою
И чтоб пресечь нашу вражду
Чтоб утолить печаль свою
И чтоб пресечь нашу вражду
Когда мы будем на войне
Когда мы будем на войне
На встречу пулям полечу
На вороном своем коне
На встречу пулям полечу
На вороном своем коне

«Ну что же, — подумал Ярослав выходя из кабака, — это выход. Все равно мне не жить, а так хоть от моей смерти возможно какая-то польза будет. Живу я один, мать с отцом далеко и не так уж я им похоже интересен. Надька обо мне не заплачет, друзья такие, которые спят с любимыми своих друзей — тем более. Теперь осталось только продержаться до призыва. Как смешно, «к счастью», ждать призыва уже недолго…»